Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

Герасимова и у Дмитрия Моора. Школа знаменитого советского плакатиста в значительной степени предопределила будущую стезю одного из лучших рисовальщиков Мстёрской коммуны. Его дебютом стала Антиимпериалистическая выставка, организованная ФОСХ[1014] в 1931 году[1015], а первой работой, получившей всесоюзную известность, — плакат «Привет Съезду советских писателей».

Сергей Кибирев. 1927. Архив семьи Кибиревых, Москва

Григорий Филипповский. Середина 1920-х. Российский государственный архив литературы и искусства

Григорий Филипповский, блестящий самородок, был изгнан из института через пару лет за непосещение занятий, что не помешало его дальнейшей карьере иллюстратора[1016]. Мятежной сложилась судьба Анатолия Шепелюка. Приехав в Москву в 1926 году, он поступил на изоотделение рабфака искусств. Спустя два года выдержал конкурсные экзамены на живописный факультет Вхутеина. «Учился у Лабаса и Истомина»[1017]. Присоединился к ОМАХР[1018]. Первокурсником участвовал вместе со своим мстёрским педагогом Виктором Киселёвым на Второй выставке Общества московских художников; годом позже его работы отобрали для Первой передвижной выставки живописи, акварели и графики московских и ленинградских художников[1019]. Шепелюк сам оборвал мажорное звучание этой струны, посчитав несовместимыми собственные взгляды на искусство с тем, чему учили мастера. Опрометчивый разрыв с институтом, замешанный на юношеском максимализме, привел его в пучину трудных жизненных обстоятельств, из которых он едва сумел выбраться…

Александр Богданов за работой. 1934. Семейный архив Анастасии Богдановой, Москва

Учителем Андрея Кислякова был Давид Штеренберг, не понаслышке знавший мстёрскую «Сельскую академию». Дорога к нему в мастерскую для самого ершистого, занозистого питомца Мстёры — как и вся его последующая жизнь — выпала тернистой. Ничего не принимавший на веру, Кисляков все хотел опробовать сам, все испытать. Касалось это и признанных авторитетов преподавателей. Практика Вхутеина, куда Кисляков пришел в 1928 году после службы в армии[1020], не возбраняла студентам свободно выбирать наставников. И сначала Андрей поступил к Д. Н. Кардовскому. К его студии он присматривался, едва оказавшись в Москве. Учитывая тяготение к академическим образцам, воспитанное Модоровым, это выглядело естественным, но шло вразрез с тем, что ценило время: левизна в искусстве гораздо больше соответствовала революционному духу. Мастерская Кардовского, являясь единственным хранителем академических традиций в институте, была непопулярна у студентов. Кисляков не смущался любыми несовпадениями и больше всего верил себе. Впрочем, присущее ему внутреннее беспокойство, постоянная рефлексия и потребность в художественном росте не позволили остановиться на том, что он сам считал верным. Последующий переход от Кардовского к Машкову означал неудовлетворенность, прежде всего собой.

Александр Богданов. В общежитии Вхутеина. 1930. Бумага, карандаш, акварель. Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»

Илья Иванович пленял яркой, свободной живописью и внушал надежду ученикам на такой же артистический по содержанию учебный процесс. Встретив в мастерской Машкова «указания и советы, которые… не всегда соответствовали его творческому облику»[1021], многие испытывали разочарование. Так Андрей Кисляков оказался у Давида Штеренберга.

Атмосфера, царившая в его окружении, удивляла. Наряду с работой немало говорили и спорили об искусстве. Студенты не ступали за наставником след в след, наглядно демонстрируя своеобразие собственного почерка. «Штеренберг никого не пытался обратить в свою веру, он обладал редким даром понять возможности и стремления своих учеников, умением воодушевить студента, заставить его поверить в свои силы и привести примеры, способные помочь его работе. Этим объяснялось то часто противоречивое присутствие в мастерской Штеренберга столь непохожих друг на друга учеников как по их устремлениям, так и по культуре»[1022]. Общение с таким педагогом и с товарищами по мастерской было для Кислякова важнейшей школой. Но снова помешал характер, по пословице, уже приготовивший этому талантливому молодому художнику судьбу…

Александр Богданов (сидит, крайний слева) среди бывших студентов Вхутеина на выставке молодых художников в Историческом музее, Москва. 1934

Слева направо: И. Ивановский, Е. Малеина, Д. Чаневич, О. Коган, Г. Белоярцева, М. Гуревич, И. Шпитонов, М. Лапин, Р. Орловский; второй ряд: С. Бушинский, А. Галкин, А. Шипицын, В. Пинегин

Давид Штеренберг со студентами своей мастерской. Вхутеин. Вторая половина 1920-х. Семейный архив Андрея Соловьева, Москва

Учебу сопровождали не только бытовые трудности и сомнения творческого характера. Политика властно вторгалась в будни студенчества. Обостряя споры об искусстве, политический дискурс все время повышал ставки, не ограничиваясь вещами теоретическими, отвлеченными. Чем дальше, тем чаще преподаватели и студенты оказывались перед нравственным выбором. Это могло зависеть от эстетической позиции или определялось не тем происхождением: вариантов было много… Растущая политическая экзальтация являлась питательным бульоном для узких фанатиков, которых наплодил большевизм, и обыкновенных вечных негодяев. Иногда эти типы поселялись в одном человеке, превращая его на горе окружающим в смертельно опасную категорию советского иезуита. В паутину, сотканную подобными людьми, угодил на 4-м курсе архитектурного факультета бывший мстёрский коммунар Сергей Кибирев[1023].

Александр Богданов. Рабфаковка (портрет фехтовальщицы А. Штубер). 1935. Холст, масло. Музей изобразительных искусств Кузбасса, Кемерово

В марте 1929 года в институт на него поступил донос[1024]. Он обвинялся как сын торговца, не порвавший связей с отцом. В качестве довеска на чашу вины бросалось подозрение в адрес брата Кибирева, который во время Гражданской войны несколько лет находился на территории, занятой белыми… Все это было правдой: Киберев-старший до революции держал в Мстёре иконописно-фолежную мастерскую. Семья его из одиннадцати человек занимала каменный двухэтажный дом. С наступлением нэпа Федор Васильевич открыл мануфактурную лавку; сыновья его, как и многие кустари, пробавлялись росписью ковров из мешковины… Резюмируя предъявленную фактуру, автор кляузы заключал: «Таким элементам учиться в вузе бесцельно, и, кроме вреда для советской власти, ничего не будет»[1025].

Своеобразно окрашивало ситуацию, вовлекая в нее других мстерян, учившихся во Вхутеине, то, что обвинитель и обвиняемый хорошо знали друг друга. Григорий Суслов, написавший донос, «старый член партии, активный работник»[1026], с начала 1920-х годов возглавлял партийную ячейку Мстёрской коммуны…[1027] Разбирательство «дела Кибирева» растянулось на целый год. Весь он прошел для Сергея под реальной угрозой исключения. Суслов проявлял большое рвение. Настаивая на своем, продолжал рассылать письма не только по Москве, но во Владимир и Мстёру. В результате органы взялись за родственников молодого архитектора. На запрос из Вхутеина в конце марта 1930 года Мстёрский совет отвечал, что отец и брат Кибирева арестованы ОГПУ[1028]. Вхутеиновские ревнители благочестия